История Манон Леско и кавалера де Грие - Страница 31

Не сомневайтесь, я останусь, – отвечал я ей несколько резко.

Она не обратила особого внимания на мое огорчение и в порыве радости, которая мне показалась следствием особого оживления, стала с тысячами забавных подробностей описывать мне, как она провела день.

Странная девушка! – говорил я про себя, – чего же ждать мне после этой прелюдии?

Мне вспомнились обстоятельства нашей первой разлуки. Впрочем, мне верилось, что в глубине ее радости и ласк я усматриваю некоторую правдивость, которая согласуется с их наружным выражением.

Мне не трудно было отбросить печаль, которой я не мог перебороть во время ужина, по случаю сделанного мною проигрыша, за что я пенял на себя. Я считал весьма благоприятным для себя обстоятельством, что она сама подала мне мысль остаться завтра в Шальо. Я таким образом выигрывал время для обсуждения дела. Мое присутствие устраняло всякое опасение за завтрашний день; и хотя я ничего не замечу, чтобы заставило меня излить злобу по случаю сделанных открытий, я все же решил через день переехать в город, в такой квартал, где мне не пришлось бы вступать в столкновения с князьями. Такое решение дозволило мне провести ночь спокойнее, но оно не избавило меня от огорчения, что я принуждена опасаться новой измены.

Когда я проснулся, Манон объявила мне, что хотя мы и проведем день дома, но она не желает, чтоб я ходил растрепанным, и хочет сама своими руками убрать мне волосы. Она нередко забавлялась этим. Но на этот раз она занялась этим тщательнее, чем когда либо. Для ее удовольствия, я принужден был усесться перед ее туалетом и терпеливо выносить все, что она ни придумывала для моего украшения. Во время прически, она часто заставляла меня поворачиваться к себе лицом; и тогда, опершись руками о мои плечи, начинала смотреть на меня с жадным любопытством. Затем, выразив свое удовольствие поцелуем, другим, она вновь заставляла меня сесть по-прежнему и продолжала свою работу.

Эти шутки тянулись до самого обеда. То, что ее занимало, казалось мне естественным, и в ее веселости не было и намека на искусственность: я не мог согласовать предположения черной измены со столь несомненными признаками; меня подмывало несколько раз открыться ей и освободиться от тяжести, которая начинала уже давить мне сердце. Но я льстил себя ежеминутно надеждой, что она сама все откроет, и уже заранее предчувствовал сладостный триумф.

Мы перешли в ее комнату. Она начала убирать мне волосы, и я угодливо повиновался всем ее требованиям, как доложили, что князь Н. просит ее видеть. При этом имени я вспыхнул.

Кто? какой князь? – вскрикнул я, отталкивая ее. Она не отвечала на мои вопросы.

Просите, – холодно сказала она лакею, и, обернувшись ко мне: – Милый мой, я обожаю тебя, продолжала она, чарующим голосом, – прошу у тебя минутку терпения; я тебя зато буду любить в тысячу раз больше, и ты будешь благодарен мне всю жизнь.

Негодование и удивление препятствовали мне выговорить слово. Она настоятельно повторяла свою просьбу, а я искал выражений, чтоб с презрением отвергнуть ее. Но послышалось, как отворилась дверь из прихожей; она захватила в кулак мои волосы, распустившиеся у меня по плечам, а в другую руку взяла свое туалетное зеркало; она собрала все силы, чтоб протащить меня в таком виде; до дверей, и, толкнув их коленом, она представила остановившемуся по причине шума посреди комнаты незнакомцу зрелище, вероятно немало его поразившее. Я увидел человека весьма хорошо одетого и весьма дурного с лица.

Как он ни был смущен этой сценой, он тем не менее отвесила поклон. Манон не дала ему открыть рта и подставила ему свое зеркало.

Поглядитесь, сударь, – сказала она ему, – поглядите хорошенько, и отдайте мне справедливость. Вы просите, чтоб я вас полюбила. Вот тот, кого я люблю, и кого я поклялась любить всю мою жизнь.

Сравните же сами. Если вы полагаете, что можете оспаривать у нее право на мое сердце, то скажите, пожалуйста, на каком основании, потому что я прямо говорю, что в глазах вашей покорнейшей слуги все итальянские князья не стоят ни одного волоска из тех, что я держу в руках.

Во время этой дурашливой речи, которую она, по-видимому, обдумала заранее, я тщетно старался высвободиться и, пожалев о почтенном человеке, хотел было своей любезностью загладить это небольшое оскорбление. Но он вскоре оправился, а я, найдя, что его ответ несколько грубоват, отложил свое намерение.

– Сударыня… сударыня, – сказал он ей с вынужденной улыбкой, – я, действительно, разглядел, и вижу, что вы не такой новичок в любви, как я воображал.

Он тотчас же, не взглянув на нее, ушел и гораздо тише проговорил, что француженки не лучше итальянок. При таких обстоятельствах мне не было повода внушать ему лучшее мнение о прекрасном поле.

Манон выпустила мои волосы, бросилась в кресло и разразилась долгим хохотом. Я не стану скрывать, что в глубине сердца был тронут жертвою, которую мог приписать только любви. Но шалость показалась мне выходящей из границ. Я ее побранил за это. Она рассказала мне, что мой соперник в течение нескольких дней в Булонском лесу вел против ней атаку, наставил ее, при помощи гримас, отгадал его чувства, и, наконец, решился объясниться прямо, объявив свое имя и титулы в письме, которое ей передал извозчик, возивший ее с подругами; что он обещал ей по ту сторону гор блестящую будущность и вечное обожание; что она вернулась в Шальо с намерением рассказать мне об этом приключении; но что ей пришло в голову, что мм можем этим позабавиться, и она не могла воздержаться от соблазна воображения; что в лестном ответе она позволила итальянскому князю прийти к себе и доставила себе еще одно удовольствие, заставив и меня принять участие в ее замысле, причем я ничего и не подозревал. Я ни слова не сказала, ей о сведениях, дошедших, до меня иным путем; и опьянение торжествующей любви заставило меня одобрить все.