История Манон Леско и кавалера де Грие - Страница 51

Но именно эта-то мысль и заставила меня прийти в себя, и дала мне возможность принять решение.

Как? – вскричал я, – я хочу умереть, чтоб прекратить мучения? Разве я страшусь чего-нибудь сильнее, чем потери той, кого люблю? Нет, я перенесу все, до самых жестоких крайностей, только бы помочь моей любовнице; я успею умереть, когда бесполезно претерплю их.

Я направился в город. Я вошел к себе; Манон была полумертвая от страха и беспокойства. Мое присутствие ободрило ее. Я не мог скрыть от нее ужасного случая, только что пережитого мною. Едва я кончил рассказ о смерти Синнелэ и моей ране, как она без сознания упала в мои объятия. Более четверти часа я употребил на то, чтоб привести ее в чувство.

Я сам наполовину был мертвый человек; я не видел и проблеска, как спасти ее, или себя.

– Манон, что мы станем делать? – сказал я ей, когда она немного оправилась; – ах! что мы станем делать? Мне необходимо бежать. Хочешь остаться в городе? Да, оставайся тут; вы можете быть еще тут счастливы, а я пойду искать вдали от вас смерти между дикими, или в когтях, диких зверей.

Невзирая на слабость, она взяла меня за руку, чтоб вести меня к двери.

– Бежим вместе, – сказала она мне, – не станем терять и минуты. Труп Синнелэ могут заметить случайно, и тогда у нас не будет времени уйти.

Но, милая Манон, – сказал я, вполне потерявшись, – скажите, куда же мы можем уйти? Разве вы видите к тому какое либо средство! Не лучше ли вам остаться тут жить без меня, а мне добровольно выдать себя головой губернатору?

Такое предложение только усилило ее желание уйти; пришлось следовать за нею. Уходя, я еще настолько сохранил присутствие духа, что захватил спиртные напитки, которые стояли у меня в комнате, и всю провизию, какую только мог засунуть к себе в карманы. Мы сказали прислуге, которая была в соседней комнате, что идем на вечернюю прогулку (мы гуляли каждый день), и вышли из города по возможности скоро, насколько то дозволяла слабость Манон.

Хотя я был все еще в нерешительности и насчет места нашего убежища, у меня все-таки было две надежды, без которых я предпочел бы смерть неизвестности того, что может случиться с Манон. В течение десяти месяцев моего пребывания в Америке, я настолько узнал страну, что мне было известно, как приручают диких. Можно было отдаться им в руки, не опасаясь неминуемой смерти. Я также выучил несколько слов на их языке и познакомился с их обычаями, при различных случаях, когда мне приходилось их видеть.

Сверх этой жалкой надежды, у меня была другая, на англичан, у которых, как и у нас, есть поселения в этой части света. Но меня пугало расстояние: чтоб добраться до их колоний, нам приходилось пройти бесплодные равнины в несколько дней пути и перебраться чрез такие крутые и высокие горы, что переход затруднял самых грубых и сильных людей. Я, тем не менее, льстил себя надеждою, что мы можем воспользоваться помощью тех и других: дикие будут нашими проводниками, а англичане приютят нас в своей колонии.

Мы шли довольно долго, пока бодрость не оставляла Манон, то есть около двух лье, ибо эта несравненная любовница постоянно отказывалась отдохнуть раньше. Наконец, истомленная усталостью, она созналась, что не может идти дальше. Была уже ночь; мы присели посреди обширной равнины, не найдя дерева, под которым могли бы укрыться. Ее первой заботой было перевязать мне рану, которую она сама забинтовала перед нашим уходом. Напрасно я противоречил ее желанию; я смертельно оскорбил бы ее, если б не дозволил ей сперва увериться, что я спокоен и вне опасности, а затем уже позаботиться о самой себе. Я на несколько минут покорился ее воле; я молча и с добрым чувством принял ее заботы.

Но, доставив удовольствие ее нежности, с каким жаром я в свою очередь стал оказывать ей заботы! Я снял с себя все платье, чтоб ей было мягче спать, и расстелил его на земле. Я заставил ее невольно согласиться дозволить мне по возможности устранить для нее все неудобства. Я согревал ей руки горячими поцелуями и жаром моих взоров. Я всю ночь без сна просидел над ней и молил небо послать ей сладкий и мирный сон. О, Боже! как живы и искренни были мои моленья! и отчего же твой строгий суд не удостоил их выслушать?

Извините, если я в нескольких словах закончу убийственный для меня рассказ. Я расскажу вам о беспримерном несчастии; всю свою жизнь я стану его оплакивать. Но хотя оно непрестанно живо в моей памяти, моя душа точно пятится от ужаса всякий раз, как я захочу его изложить.

Мы спокойно провели часть ночи; я думал, что моя милая любовница заснула, и не смел дохнуть, чтоб не потревожить ее сна. На рассвете, дотронувшись до ее рук, я заметил, что они похолодели и дрожат; я прижал их к своей груди, чтоб согреть. Она почувствовала это движение и, сделав усилие, чтоб взять меня за руки, слабым голосом сказала, что ей кажется, будто настал ее последний час.

Я принял сперва эти слова за обычное выражение горя и отвечал на него нежными любовными утешениями. Но ее частые вздохи, молчание в ответ на мои вопросы, сжимание ее рук, в которых она продолжала держать мои, дали мне понять, что близится конец ее злоключений.

Не требуйте от меня ни описания моих, чувств, ни передачи ее последних слов. Я лишился ее; я видел доказательства ее любви даже в тот миг, как она испускала дух; вот все, что я в силах рассказать вам обе этом роковом и горестном событии.

Моя душа не последовала за нею. Небо, без сомнения, полагало, что я наказан еще недостаточно строго; оно пожелало, чтоб я влачил с тех пор презренную и немощную жизнь. Я по доброй воле отказываюсь впредь от жизни более счастливой.