История Манон Леско и кавалера де Грие - Страница 40

Этот несчастный открыл ему часть нашего замысла, о котором мы не стесняясь говорили при нем, потому что и он должен был принять некоторое участие в его исполнении. Правда, ему были совершенно неизвестны те изменения, которые мы придумали уже в Париже: но, уезжая из Шальо, он знал о плане нашего предприятия и той роли, которую сам будет играть в нем. Он поэтому объяснил ему, что мы хотели надуть его сына; что Манон должна была получить или уже получила десять тысяч франков, которых, по нашему проекту, никогда бы не увидели наследники рода Ж. М.

После этого открытия, взбешенный старик с шумом вошел в нашу комнату. Он, не говоря ни слова, прошел в кабинет, где ему не трудно было отыскать и деньги и драгоценности. Он воротился к нам с гневным лицом и, показывая нам то, что ему угодно было назвать украденными нами вещами, стал осыпать нас угрозами и упреками. Он близко поднесь к Манон жемчужное ожерелье и браслеты.

– Узнаете? – спросил он ее с насмешливой улыбкой. – Вы видели их уже не в первый раз. Ей-ей, те же самые! Они вам нравились, красавица, мне это легко себе представить. Бедные детки! – прибавил он. – Они оба такие милые, право, и тот, и другая; но они немножечко мошенники.

Мое сердце разрывалось от ярости при этих оскорбительных речах. За миг свободы я отдал бы… Праведное небо! чего бы я не отдал? Наконец, я сделал над собою усилие и сказал ему со сдержанностью, которая в сущности была утонченной яростью:

Довольно, сударь; прекратите эти наглые насмешки. В чем дело? ну, говорите же, что вы намерены сделать с нами?

Дело в том, господин кавалер, – отвечал он, – что вы сейчас же отправитесь в Шатле. Настанет утро, и все разъяснится в наших делах. И я надеюсь, что вы, наконец, окажете мне милость и уведомите меня, где мой сын.

Без особого размышления я понял, что заключение в Шатле будет иметь для нас ужасающие последствии. Я, дрожа, предвидел все опасности. Не взирая на всю мою гордость, я понял, что следует склониться под тяжестью фортуны и польстить моему жесточайшему врагу, чтоб покорностью хотя чего-нибудь добиться от него. Я вежливо попросил его выслушать меня.

Милостивый государь, я справедливо отношусь к самому себе, – сказал я. – Я сознаюсь, что молодость заставила меня впасть в большие проступки, и что вы настолько оскорблены ими, что имеете право жаловаться; но если б вы знали силу любви, если б, могли судить о тома, что чувствует несчастный молодой человек, когда у него похищают то, что он любит, – то вы, быть может, нашли бы, что я стою прощения за то, что желал доставить себе удовольствие, отомстив слегка; или, по крайней мере, вы сочли бы, что я довольно уже наказан постигшим меня срамом. Не требуется ни тюрьмы, ни пытки для того, чтоб принудить меня сказать вам, где ваш сын. Он в безопасном месте. У меня не было намерения ни вредить ему, ни оскорблять вас. Я готов объявить вам, где он спокойно проводит ночь, если вы окажете нам милость и отпустите нас на волю.

Старый тигр нисколько не тронулся моей просьбой и со смехом повернулся ко мне спиною. Он только пробурчал несколько слов, чтоб дать мне понять, что знает вполне наш замысел. Что касается до его сына, то он грубо прибавил, что тот найдется, если я его не убил.

Сведите их в Пти-Шатле, – сказал он стрелкам, – и смотрите, чтоб кавалер не сбежал от вас. Этот хитрец уж ускользнул из монастыря Святого Лазаря.

Он вышел, оставив меня в положении, которое вы можете себе представить.

О, небо! – воскликнул я про себя, – я с покорностью принимаю все удары, которые наносит мне твоя десница; но меня приводит в совершенное отчаяние, что такой подлый негодяй может обращаться со мной с подобным тиранством.

Стрелки просили нас не задерживать их. У них была приготовлена карета у подъезда. Я подал руку Манон, чтоб свести ее с лестницы.

Пойдемте, милая моя королева, покоритесь всей суровости нашей доли. Быть может, небу угодно будет послать нам более счастливые дни.

Нас повезли в одной карете. Она бросилась ко мне в объятия. Я не слышал, чтоб она сказала хоть слово с того мгновения, как явился Ж. М.; но оставшись наедине со мною, она наговорила мне тысячу нежностей, укоряя себя в том, что стала причиной моего несчастия. Я уверял ее, что никогда не стану жаловаться на судьбу, нока она не перестанет любить меня.

– Обо мне жалеть нечего, – сказал я, – несколько месяцев в тюрьме меня не пугают, и я всегда предпочту Шатле монастырю Святого Лазаря. Но о тебе, милая моя душенька, болит мое сердце. Что за доля выпала такому прелестному созданию! Небо! как можешь ты столь жестоко обращаться с самым совершенным из твоих созданий? Отчего мы оба не родились с качествами, которые соответствовали бы нашей бедности? Нам дан ум, вкус, чувство… О, какое печальное употребление сделали мы из них! между тем как множество низких и достойных нашей участи душ пользуются всеми милостями фортуны!

Эти размышления исполнили меня горести. Но то было ничто в сравнении с тем, что грозило в будущем; я умирал со страха, думая о Манон. Она уже сидела в госпитале; и если бы она оттуда была даже выпущена, то все же я знал, что подобного рода вторичные заключения влекут за собою самые опасные последствия. Я хотел сказать ей о моих опасениях, но боялся слишком напугать ее. Я дрожал за нее и не смел ее предупредить об опасности, и вздыхая обнимал ее, чтоб уверить ее по крайности в своей любви, почти единственном чувстве, которое я не опасался выражать.

Манон, – сказал я ей, – скажите откровенно, будете ли вы всегда любить меня?

Она отвечала, что чувствует себя несчастной, потому что я могу в том сомневаться.