История Манон Леско и кавалера де Грие - Страница 24

А, это вы, дорогой мой сын, – сказал он, отворяя дверь. – Что вам понадобилось так поздно?

Я вошел в его комнату и, отведя его в конец противоположный двери, объявил, что мне невозможно долее оставаться в тюрьме; что ночь самое удобное время, чтоб выйти незаметно и что в расчете на его дружбу я полагаю, что он согласится либо сам отворить мне дверь, либо даст ключи, чтоб я ее отпер.

Такое предложение не могло не поразить его. Некоторое время он смотрел на меня, не говоря ни слова; мне терять было нечего, и я вновь заговорил и объяснил ему, что я весьма тронут его добротой ко мне, но что свобода самое драгоценное изо всех благ, особенно для меня, лишенного ее насильственно, а подолу я решил добиться ее сегодня же ночью во что бы то ни стало; опасаясь, чтоб, он не вздумал, возвысить голоса, и позвать на помощь, я показал ему тот убедительный довод к молчанию, что был, спрятан, у меня под кафтаном.

Пистолет! – сказал он. – Как, мой сын, вы хотите лишить меня жизни в благодарность за то уважение, которое я питал к вам?

Избави Боже! – отвечал я. – Вы настолько умны, что не принудите меня к тому; но я хочу освободиться, и решимость моя такова, что если мой проект не удастся по вашей вине, то я вас несомненно прикончу.

Но, милый мой сын, – заговорил он с бледным и испуганным лицом, – что ж вы хотите, чтоб я сделал? Какая у вас может быть причина желать моей смерти?

Эх, да нет же! – нетерпеливо прервал я его, – у меня вовсе нет намерения убивать вас; если хотите жить, то отворите мне дверь, и я останусь вашим преданнейшим другом.

И, заметив, что ключи у него на столе, я взял их и попросил его следовать за мною и насколько возможно без шума.

Он принужден был покориться. По мере того, как, мы подвигались, и ему приходилось отпирать двери, он приговаривал со вздохом:

Ах, сын мой, ах! кто бы мог подумать!

Не шутите, батюшка, – повторял я ежеминутно в свой черед. – Наконец мы дошли до решетки переда, большой дверью на улицу. Я уже считал себя на воле и стоял позади настоятеля со свечей в руке, и пистолетом в другой.

В то время как он торопился отворить, слуга, спавши в соседней коморке, услышав шум замка, встал и высунул голову из своей двери. Настоятель, вероятно, подумал, что слуга может задержать меня, и весьма неблагоразумно позвал его к себе на помощь. Здоровенный бездельник без всякого колебания бросился на меня.

Я его не пощадил и всадил ему заряд прямо в грудь.

Вот что вы наделали, батюшка! – Не без гордости сказал я своему проводнику. – Но это не мешает вам докончить дело, – прибавил я, принуждая его идти к последней двери.

Он не посмел ослушаться и отпер дверь. Я благополучно вышел и, сделав четыре шага, встретился с Леско, который, согласно обещанию, ждал меня с двумя товарищами.

Мы пошли. Леско спросил меня, послышалось ему, или стреляли из пистолета.

В этом вы виноваты, – сказал я ему, – затем вы принесли заряженный пистолет?

Впрочем, я поблагодарил его за эту предосторожность, без которой мне несомненно долго бы пришлось просидеть в тюрьме. Мы провели ночь в трактире, где я несколько вознаградил себя за дурную пищу, которой довольствовался три месяца. Я смертельно страдали, за Манон.

Надо освободить ее, – сказал я трем моим друзьям. – Я только ради этого и стремился на волю. Прошу вас помочь мне вашей храбростью; что до меня, то я готов ради этого пожертвовать жизнью.

У Леско не было недостатка в уме и осторожности, и он сказал мне, что тут следует действовать подобрав поводья; что мое бегство из тюрьмы и несчастный случай при моем выходе, несомненно, наделают шума; что главный начальник полиции прикажет сыскать меня, а у него долгие руки; наконец, что если я не хочу попасть куда-нибудь похуже монастыря святого Лазаря, то мне приличнее скрываться и сидеть на заперти несколько дней, пока не остынет первый пыл моих врагов. Его совет был благоразумен; но требовалось также благоразумие, чтобы ему последовать. А медлительность и осторожность не согласовались с моей страстью. Я уступил ему только в том, что обещал проспать весь следующий день. Он запер меня в своей комнате, где я и пробыл до вечера.

Часть этого времени я употребил на придумывание проектов и способов, как помочь Манон. Я был вполне уверен, что ее тюрьма еще недоступнее моей. Об употреблении силы и насилия не могло быть и речи; требовалась хитрость; но сама богиня изобретательности затруднялась бы, с чего начать. Я ничего не мог придумать и отложил дальнейшее рассмотрение дела до тех пор, пока не узнаю о внутренних порядках в госпитале.

Как только темнота позволила мне выйти, я попросил Леско отправиться со мною. Мы завязали разговор с одним из привратников, который нам показался человеком разумным. Я представился иностранцем, слышавшим удивительные вещи о главном госпитале и господствующем там порядке. Я расспрашивал о самых мелких подробностях; переходя от одного обстоятельства к другому, мы заговорили о заведующих лицах, и я попросил назвать мне их и сказать, что это за люди. Данные мне на последний вопрос ответы породили во мне мысль, которую я тотчас же одобрил и не преминул привести в исполнение. Я спросил у него, как о важной для меня вещи, о том, есть ли у этих господ дети. Он отвечал, что не может сказать мне обстоятельно; но что у одного из главных, именно у г. де-Т., он знает, наверное, что есть сын, уже в таких летах, что хоть жениться, и что он много раз бывал в госпитале со своим отцом. С меня было этого довольно.

Я почти тотчас же прекратил расспросы и, возвращаясь с Леско, сообщил ему о задуманном плане.