История Манон Леско и кавалера де Грие - Страница 16

Удар показался мне столь жестоким, что только благодаря чрезмерному умственному усилию я не разразился криками и слезами. Страх, что мое отчаяние сообщится и Манон, заставил меня принять притворно спокойный вид. Я шутя сказала, ей, что вымещу убыток на каком-нибудь глупце в Трансильванской гостинице. Но мне показалось, будто она так поражена нашим несчастием, что ее горесть скорее могла опечалить меня, чем моя притворная веселость поддержать ее.

– Мы погибли, – сказала она со слезами на глазах.

Напрасно усиливался я утешить ее ласками. Мои собственные слезы выдали мое отчаяние и ужас. Действительно, мы были ограблены до того, что у нас не осталось ни рубашки.

Я решился тотчас, же послать за г. Леско. Он, посоветовал, мне отправиться сейчас, же к г. начальнику полиции и г. главному прево Парижа. Я туда отправился, но на великое для себя несчастие, ибо, сверх того, что как моя попытка, так и те, которые я заставил предпринять названным двух чиновников, не привели ни к чему, я дал Леско возможность переговорить с сестрой и внушить ей за время моего отсутствия согласие на ужасающее решение. Он сказал, ей о г. де-Ж, М., старом, сластолюбце который роскошно оплачивал свои наслаждения, и в таком виде; представил ей, как ей будет выгодно пойти к нему на содержание, и что в том смущении, в каком она находилась, благодаря нашему несчастию, она согласилась на все, в чем ему вздумалось убеждать ее. Эта честная сделка была заключена до моего возвращения, а исполнение было отложено до завтра, когда Леско успеет предупредить г. де-Ж. М.

Я застал его еще у себя; но Манон легла у себя в комнате и приказала своему лакею передать мне, что она нуждается в отдыхе. Леско ушел, предложив мне несколько пистолей, которые я и взял.

Было около четырех часов, когда я лег в постель; я долго раздумывал о способах поправить свое состояние и заснул поздно, так что не мог проснуться раньше одиннадцати или двенадцати часов. Я быстро встал и пошел осведомиться о здоровья Манон; мне сказали, что она вышла с час назад со своим братом, который заезжал за ней в наемной карете. Хотя эта поездка с Леско и показалась мне таинственной, но я насильственно подавил в себе всякие подозрения. Прошло несколько часов, в течение которых я читал. Наконец, не будучи в состоянии совладать с тревогой, я стал прохаживаться большими шагами по комнатам. В комнате Манон я увидел запечатанное письмо, оно лежало на столе. Письмо было адресовано мне; я узнал ее почерк. Я со смертельным содроганием распечатал его. Оно было написано в следующих выражениях:

«Клянусь тебе, дорогой мой кавалер, что ты идол моего сердца и что только тебя я могу любить так, как люблю; но, душечка, разве ты не видишь, что в том состоянии, в каком мы очутились, верность просто глупая добродетель? Иль ты думаешь, что можно нежничать, когда нет хлеба! Голод привел бы нас к какой-нибудь роковой ошибке; я в одно прекрасное утро отдала бы последний вздох, думая, что вздыхаю от любви. Я тебя обожаю, верь этому, но дай мне время устроить наше счастье. Горе тому, кто попадется в мои сети! я стану работать, чтоб мой кавалер был богат и счастлив. Мой брат известит тебя о твоей Манон и о том, как она плакала, видя необходимость бросить тебя».

Мне трудно было бы описать, в каком состоянии я очутился после чтения письма, ибо до сегодня я не знаю, какого рода чувство волновало меня тогда. Это одно из тех исключительных положений, подобного которому не приходится испытывать; другим объяснить их нельзя, потому что они не имеют о том понятия; трудно их уяснить хорошенько и самому себе, потому что они единственные в своем роде и не могут быть даже сближены с каким-нибудь другим известным чувством. Однако каковы бы они ни были, несомненно, что в них входили горесть, досада, ревность и стыд. Хорошо, если к ним не примешалась и любовь!

– Она меня любит, и я охотно тому верю; но разве она не была бы чудовищем, – восклицал я, – если б ненавидела меня? Кто имел когда-либо такие права на чье либо сердце, какие я имею на нее? Что ж мне еще остается сделать для нее, после, того, как я пожертвовал ей всем? И все-таки она меня бросила! и, неблагодарная, думает, что обезопасила себя от моих упреков тем, что говорит, будто она не перестала любить меня. Она боится голода, великий Боже! что за грубость чувств и как дурно отплатила она мне за мою деликатность! А я не боялся же его, я, так охотно рисковавший ради нее впасть в нужду, отказываясь от будущности и спокойной жизни в отцовском доме; я, обрезавший себя во всем до самого необходимого, только б удовлетворять ее прихотям и капризам! Она говорит, что обожает мена. Если б ты обожала меня, неблагодарная, то я прекрасно знаю, с кем бы ты посоветовалась; ты, по крайней мере, не бросила бы меня, не простившись. У меня надо спросить, какие жестокие страдания чувствуешь, расставаясь с тем, кого обожаешь. Надо лишиться рассудка, чтоб по доброй воле решиться на это.

Мои сетования были прерваны посещением, которого я никак не ожидал: пришел Лески.

Палач! – вскричал я, схватив шпагу, – где Ланон? что ты с ней сделал?

Это движение испугала его; он отвечал мне, что если мне угодно таким образом принять его, когда он пришел сообщить мне о величайшей услуге, какую он только мог мне оказать то он уедет сейчас же, и никогда не ступит ко мне ни ногой. Я бросился к двери, и тщательно ее запер.

Не воображай, – сказал я, оборачиваясь к нему, – что ты можешь снова провести меня как дурака и обмануть меня выдумками; или защищайся, или отыщи мне Манон.

Эх, какой вы горячий! – сказал он. – Да я затем только и явился. Я пришел объявить вам о таком счастье, какого вы и не ожидали, и вы, может быть, и сознаетесь, что хотя несколько обязаны им мне.