История Манон Леско и кавалера де Грие - Страница 14

– Ах, – сказал я со вздохом, изошедшим из глубины сердца, – ваше сострадание, Тибергий, должно быть чрезмерно, если оно, как ни утверждаете, равно моим мучениям. Мне стыдно обнаружить их перед вами; сознаюсь, что причина их не похвальна, но последствия так печальны, что для того, чтоб тронуться ими, нет необходимости любить меня так, как вы любите.

В знак дружбы, он просил меня рассказать без прикрас все, что случалось со мною со времени моего ухода из семинарии. Я удовлетворил его желанию; я был далек от того, чтоб сколько-нибудь прикрывать правду или уменьшать свою вину, дабы она показалась более извинительной, и рассказал ему о своей страсти со всей силой, какую она мне внушала. Я изобразил ее, как один из тех особых ударов судьбы, когда она стремится погубить несчастного, чему не в силах противостоять добродетель и чего не может предвидеть мудрость. Я представил ему живую картину моих волнений, опасении, отчаяния, в котором я был за два часа перед свиданием с ним и в которое я вновь впаду, если мои друзья столь же безжалостно, как и счастье, отвернутся от меня; наконец, я так растрогал доброго Тибергия, что увидел, что он также мучается от сострадания, как я от чувства скорби.

Он все меня обнимал и увенчивал, ободриться и утешиться; но он постоянно предполагал, что мне следует расстаться с Манон, а потому я откровенно дал ему понять, что именно на эту разлуку я и смотрю как на величайшее несчастие, и что я готов перенести не только самую крайнюю нужду, но самую гласную смерть раньше, чем решусь прибегнуть к средству, которое для меня непереноснее всех зол вместе.

– Объясните же мне, – сказал он, – какую помощь могу я оказать вам, если вы возмущаетесь против всех моих предложений?

Я не посмел объявить ему, что мне нужен его кошелек. Наконец, он все-таки догадался в чем дело, и сообщил мне, что кажется понимает меня; он был некоторое время в нерешительности, как человек, который колеблется.

– Не подумайте, – вскоре заговорил он, – что моя задумчивость происходит от охлаждения моего рвения и дружбы. Но в какое затруднение вы ставите меня: мне не следует отказать вам в единственной помощи, которую вы охотно примите, или же, оказав вам ее, оскорбить в себе чувство долга. В самом деле, разве помогать вам вести распущенную жизнь не значит принимать в ней участие? Впрочем, продолжал он после минутного размышления, – я предполагаю, что, быть может, то жестокое состояние, в которое вас повергает нужда, не дозволяет вам избрать лучшую часть. Дабы оценить мудрость и истину, необходимо спокойствие духа. Я нашел средство достать вам некоторую сумму. Только, милый мой кавалер, – прибавил он, обнимая меня, – позвольте мне сделать вам небольшое условие: именно, вы сообщите мне, где живете, и дозволите мне, по крайней мере, сделать попытку возвратить вас добродетели, которую, как я знаю, вы любите и от которой вас отвлекает единственно жестокость ваших страстей.

Я искренно согласился на все, что он желал, и попросил его пожалеть о моей злосчастной судьбе, не дозволяющей мне воспользоваться советами столь добродетельного друга. Он тотчас же свел меня к знакомому банкиру, который выдал сто пистолей под его расписку: наличных денег, у него вовсе не было. Я уже говорил, что он, не были, богат. Его бенефиция приносила ему тысячу экю; но шел всего первый год с тех пор, как она была ему назначена, а потому он не получал еще с нее дохода; он дал мне денег в счет будущих благ.

Я чувствовал всю цену его великодушия. Я был тронут до того, что готов был оплакивать ослепление роковой любви, заставлявшей меня делать насилие над всеми обязанностями. Добродетель в моем сердце была настолько сильна, что на несколько мгновений возмутилась против страсти, и в этот светлый миг я увидел, по крайней мере, весь позор и всю гнусность моих оков. Но борьба была не трудна и не продолжительна. Взгляд Манон мог бы заставить меня свергнуться с небес, и, воротясь к ней, я удивлялся, что мог, хотя на мгновение, счесть за позор столь понятную нежность к столь прелестному предмету.

Манон была создание с необыкновенным характером. Не было девушки менее ее любившей деньги, но она не могла пробыть и минуты покойной, когда грозила опасность, что их не будет. Ей были необходимы удовольствия и развлечения. Она не истратила бы и су, если б можно было даром доставить себе удовольствие. Она даже не справлялась об источнике наших богатств, только бы ей приятно провести день; в виду того, что она не была особенной любительницей игры, и ее нельзя было ослепить, тратя много денег напоказ, ее легко было удовлетворить, доставляя ей каждый день удовольствия по ее вкусу. Но для нее было необходимо, чтоб время у нее было занято разными забавами, и без этого нельзя было рассчитывать ни на расположение ее духа, ни на ее привязанность. Хотя она нежно любила меня и охотно сознавалась, что только я мог заставить ее вполне почувствовать сладость любви, я почти был, уверен, что ее нежность не устоит против некоторых опасений. Будь у меня среднее состояние, она предпочла бы меня всему миру; но я ни мало не сомневался, что она бросит меня ради какого-нибудь нового Б., если я буду в состоянии предложить ей только постоянство и верность.

Поэтому, я решился на столько обрезать себя в личных расходах, чтоб быть постоянно в состоянии оплачивать ее, и скорее отказаться от тысячи необходимых для себя вещей, чем ограничить ее даже в излишнем. Больше всего меня пугала карета, ибо я не видел ни малейшей возможности держать лошадей и кучера.

Я рассказал о своем затруднении г. Леско. Я не скрыл от него, что получил от друга сто пистолей. Он повторил мне, что если я хочу попытать счастья в игре, то он не теряет надежды, что, изъявив готовность истратить сотню франков на угощение его сотоварищей, я буду принят, но его рекомендации, в союз промышленников. Как ни отвратительно для меня было прибегать к обману, я согласился в виду жестокой необходимости.